"По ту сторону памяти"

Антон Метельков

ПО ТУ СТОРОНУ ПАМЯТИ

Человек в пейзаже

Появись в культурном поле Новосибирска ворота и мяч, Ковалевич, безусловно, занял бы позицию опорного полузащитника. В расставленных им сетях поэзия чувствует себя как рыба в воде. Поэзия – искусство невозможного, она живет не в словах, а между ними, силами их притяжения или отталкивания. Поэзия – весть о невыразимом, пойманная в садок слов. Так же и фотография Ковалевича – она о том, чего нет, о мире мечты, о тоске по нему, по ней. Она поет об ином мире, где живут бесконечно красивые и бесконечно хрупкие люди – фарфоровые люди, сделанные из той же глины, что и волны, и небо, и солнце здесь. Неповторимые люди-цветы – стоит опрокинуть нас, и мы рассыплемся на песчинки, преходящие и бессмертные. Человек как случайная, почти невозможная игра бликов, готовых в следующее мгновение стать береговой линией, облаком в вышине. Мир мечты и мир тайны – каждый его персонаж знает что-то такое, чего и сам, наверное, не знает. Люди-флейты, на которых ветер выигрывает свои неземные ме- лодии.

«Были они смуглые и золотоглазые» – так Рэй Брэдбери сказал о марсианах. Так и Ковалевич говорит, какими мы были когда-то, но, к сожалению, забыли об этом. Он воскрешает память о том, чего не было.

Зеркала

 Поэзия – она ведь в каком-то смысле охота. Или скорее рыбалка. Система крючков, маячков, грузиков, блесенок, наживок, дающая право взглянуть рыбе в глаза. Своими снастями обзавелся и Ковалевич, и зеркала занимают в их описи далеко не последнее место. Зеркала – это атлас истинной анатомии человека, со всеми его внутренними жильцами, каждый из которых перетягивает одеяло на себя. Один зазевается, другой ему в рот заглянет, а там уже третий сидит. И в страшном сне такого не увидишь, что внутри человека бывает. Фотообъектив – несостоявшееся зеркало. Он не отражает мир, но вынужден фиксировать как есть. Он гонится за непрерывностью отражения, которой обладает зеркало, он подсекает происходящее, стоит тому на секунду отвлечься. Конечно, объектив завидует зеркалу. А Ковалевич примиряет их – не просто примиряет, а дает прикоснуться друг к другу во всей их невозможной стеклянной страсти. Катится соленая капелька, пошатывается – ни дать ни взять, человек между небом и землей. Впрочем, бывает, что зеркало уже и не зеркало вовсе, а, например, окно. И ходишь за этим окном совсем не ты, а девушка сумочкой размахивает. Непорядок ведь? Высовывай в окно руку, а лучше голову и сразу присматривайся, чтобы не упустить подвоха: вот она, твоя голова, болтается, на месте, в полной комплектации. А обернешься – ни к чему-то она уже на том конце и не крепится. Чего только не наловишь в зеркалах! Да и сами они – чего только не наловят. Что поделать, ныряешь следом за Жаном Маре прямиком в озеро ртути, которое зеркало и есть, – и поминай как звали. Останется только затылок Магритта и расписание обратных поездов, уже сто лет как просроченное.

Свет и тень

Свет и тень тоже инструменты Ковалевича. Луч света выхватывает тебя из темноты, и сам ты становишься светом. Уходишь в тень, а свет остается, сохраняя твой контур. Хорошо, когда черное – это черное, а белое – белое. Но стоит присмотреться – в тебе-то черноты накопилось, хоть трубочиста вызывай. Трубочисты – народ лихой, но, известный факт, с сочувствием относятся к фарфоровым согражданам. Вскинет такой трубочист свой лорнет, осмотрит фронт работ и скажет: извините, мол, бессилен. Нужно вас беречь, как родную речь. Тут-то и сгодится солнечная пряжа – сплетает кокон, а что там внутри – ни черт не разберет, ни сам трубочист. Струится пряжа волна за волной, баюкает, укачивает – и помнить забыла о взмахе ножниц.

Волны

Ветер равно благосклонен к пуху на голове ребенка и к сединам старика. Он причесывает море, где волны – сотни маленьких зеркал с сотнями солнечных зайцев за пазухой. Каким виртуозным лезвием вырезает их Ковалевич, чтобы ни один заяц не свалился за борт! Волны, состоящие из капелек, песчинок или снежинок, – поверхность разломленного плода. По второй его половине скользят облака, и волны, памятуя о прежней неразъятости мира, повторяют их бег, стараясь не расплескать ни облачка. Ход мироздания столь отточен и синхронизирован, что мы уже не замечаем его, как не замечаем вращения Земли. Время замерло, давая нам почувствовать, что такое всегда, а значит, и неразлучное с ним никогда, притаившееся на обратной стороне снимка.

Руки

У новосибирского художника-керамиста Алены Залуцкой есть серия работ под названием «Псалмы»: фрагменты библейских сюжетов словно выхвачены случайной свечой, подобно тому как цитаты из Библии без начала и без конца оказываются завершенными и совершенными. Не секрет, что достоверность изображения рук всегда считалась признаком мастерства живописца. Руки человека – это ветви дерева. К какому солнцу их влечет? Какие воды питают их? Какие невидимые нити они перебирают? Рукам невозможно молчать, они ждут твоего прикосновения, как нависшая капля, как набухшая венка. А пока его нет, руки ловят руками воздух, лепят из него свои пряники, оставляя владельца в статистах. «Кушать подано» – все, что может сказать хозяин этих рук в начале третьего акта, чтобы вновь уйти за кулисы. Руки – это вечная попытка удержать время, это ловля неслышимой мелодии, это место встречи человека и мира, нейтральная территория, где они осторожно приглядываются друг к другу. Руки и волны. Свет и тень. Зеркала. «Были они смуглые и золотоглазые» Мир мечты, мир тайны – и он не тождественен миру детства – мало кому удается такое провернуть. Может быть, это утопический межзвездный коммунизм братьев Стругацких, «далекая радуга», песчинки и звезды. Конечно, именно отсюда Орфею надиктовывают по радио его стихи сквозь черноту космоса. Здесь, если угодно, «виш- невый сад», чеховский мир нелепых, бесполезных, до одури прекрасных людей – прибежище лишних людей, где нет ни одного лишнего. Приветствуем вас, растерянные и заблудившиеся! Не растерявшись и не заблудившись, вам ни за что бы сюда не попасть! Устраивайтесь поудобнее. Как и герои Брэдбери, прилетевшие на Марс с Земли, сделались и смуглыми и золотоглазыми – мы обживаем этот мир мечты, который не для нас и не про нас, а оказывается – про нас, для нас. Но это тайна. Глядя на персонажей Ковалевича, мы незаметно сами становимся ими.